Новая живопись

    До 20 лет живя в Ленинграде, я с детства часто ходил в разные музеи, не по интеллигентской склонности, а по семейной бедности – посетить Эрмитаж или Русский музей можно было буквально за копейки, либо для школьников вообще бесплатно, и там же, в историческом центре города, находятся еще Этнографический музей, Академия художеств (художественное училище им. Репина) с постоянной художественной экспозицией (рядом, на берегу Невы лежат на гранитных постаментах два древнеегипетских сфинкса). Гигантские экспозиции Эрмитажа или Русского музея были благочестивые и довольно скучные, но пацану, естественно, хотелось посмотреть что-то новое, необычное, в кино не всегда купишь билет, а в театры и билеты были дороже, да и спектакли были не для слабонервных. Например, в знаменитый нынче БДТ (Большой Драматический театр) на Фонтанке гоняли классами школьников и ротами солдат на спектакли в основном про вождя народов, типа "И восходит солнце. Ханлар" (я до сих пор не знаю, что это значит), или другой шедевр соцреализма, где труппа хором пела: "Надежда Петрова, честное слово, мы потеряли покой!" Или устраивали артистам творческие встречи со зрителями в школах, близко находящихся к театру. Результатом такой культурной политики для меня стало пожизненное отвращение от всякого драматического театрального зрелища.
    Но времена все же менялись, и в 1954 – 55 годах вдруг открылись для нашей публики художественные коллекции Сергея Ивановича Щукина и Ивана Абрамовича Морозова, собранные ими за 12 – 15 лет перед первой мировой войной за сравнительно небольшие деньги. С началом индустриализации эти коллекции были распределены между Эрмитажем и Третьяковской галереей и некоторые картины были проданы за границу, а за вырученную валюту закуплены станки, приборы и другое техническое оборудование. Некоторые из перечисленных ниже художников нынче попали в моду, на международных аукционах за них выручают десятки миллионов долларов. В этих собраниях в основном были картины французских импрессионистов и неоимпрессионистов, и поскольку они несколько десятилетий сохранялись бережно, без света и сквозняков, то состояние их к пятидесятым годам оказалось прекрасным. То, что живопись за несколько лет открытой экспозиции самопроизвольно повреждается, я убедился на собственном опыте. В том же 1955 году смотрительница в зале Сезанна попросила меня перевесить одну из его картин (все те же яблоки с персиками и гора Сен-Виктуар ) на другое место, что я и выполнил благочестиво и с благодарностью. И вот лет через 30 я попал в тот же зал и увидел ту же картину – на нее было жалко смотреть, она почернела, местами краска облупилась – она явно взывала о реставрации!
    Но – вернемся к явившимся публике картинам из коллекций Щукина и Морозова. Это шедевры Мориса Дени, Феликса Валлотона, Поля Синьяка, Жоржа Сера, Эмиля Бернара, Поля Серюзье, Шарля Лаваля, группы Наби. А еще Клод Моне, Эдуар Мане, Дега, Ренуар, Винсент Ван Гог, Поль Гоген, Анри Матисс, Пабло Пикассо, Анри Тулуз-Лотрек, Анри Руссо, Эдвард Мунк. И еще Андре Дерен, Альбер Марке, Морис де Вламинк.
    Сейчас, перечисляя эти легендарные имена, я сам себе не верю, что неоднократно стоял около этих холстов, всматривался в них. Массовое появление и демонстрация такой живописи было как извержение вулкана. Ведь, кроме коллекционных музейных картин, начали экспонироваться сотни картин десятков неизвестных художников. Удивительно, как много помещений в Ленинграде легко и естественно предоставили свои квадратные и кубические метры для художественных экспозиций в эти годы – громадные стеклянные выставочные помещения на Васильевском острове около Морского вокзала (сейчас они используются для каких-то идиотских складов), вторые этажи магазинов на Литейном и Невском проспектах, массивные круглые кирпичные сооружения на территории ЦПКиО с просторными кольцевыми коридорами по их периметру и т.д. Невольно приходит на ум, что печальные слова знаменитого искусствоведа Игоря Грабаря об основной беде нашего музейного дела – жестокой нехватке подходящих помещений для хранения и экспозиции накопленных художественных сокровищ – для Ленинграда-Петербурга не столь уж справедливы. Никакой особой охраны этих выставок я не замечал.
    Естественно, что художники-студенты Академии Художеств (Репинского института) не оставались в стороне от этого стремительного потока. Помню, я попал на территории Академии Художеств на выставку картин троих старшекурсников разного направления, один был явный традиционалист, другой – серединка на половинку, третий – явный авангардист. Все трое молодых мужиков были уже готовые профессиональные художники. Около этих картин клубились ценители, гудели дискуссии. Около авангардистов крутился, само собой, и я, чего-то нагло и авторитетно излагая.
    И, естественно, познакомился с одним из авторов – Виктором Голявкиным. Я был моложе него на 7-8 лет, но старался держаться на равных, что несколько сбивало его с толку. Он уже не только писал весьма приличные картины маслом, но писал и публиковал также короткие рассказики необычным языком, он сразу их мне показал, так ему не терпелось их всем показывать. В конце концов у него образовался диплом по театрально-декорационной живописи, и он стал членом Союза писателей СССР и членом Союза художников СССР. Витя Голявкин умер в 2001 г от очередного инсульта, перед этим у него (живописца!) отнялась правая рука, но он приспособился рисовать левой рукой. Ухаживала за ним жена Людмила Леонидовна Бубнова, я не был с нею знаком. Вплоть до кончины у него выходили книжки коротких рассказов. Витя Голявкин всегда куда-то торопился. Помню, мы вдвоем зачем-то бежали по залам Эрмитажа, как на кроссе, мимо изумленных смотрительниц. В годы учебы он жил в общежитии в многоместной комнате все той же Академии художеств, и меня удивило, что обстановка студенческого общежития не отличалась от таковой как у художников на набережной Невы, так и у моих родных химиков-технологов в Благодатном переулке.
   

Витя Голявкин примерно в период нашего недолгого общения.

Читая эти беглые воспоминания, нужно помнить, что середина пятидесятых годов двадцатого века была переломным временем для СССР. В 1956 г. люди услышали знаменитый доклад Никиты Хрущева XX съезду партии "О культе личности". Удивительно, но прошло около 70 лет, уже и той руководящей партии нет, и основные действующие лица тех лет уже давно в лучшем мире, и СССР приказал нам долго жить – а дискуссии в нашем обществе по этому предмету все не утихают.
    Технологический институт им. Ленсовета в описываемые годы был рассадником всякого рода свободомыслия. Именно в эти годы там образовалась группа весьма в дальнейшем популярных и плодовитых поэтов и прозаиков – Евгений Рейн (его сейчас часто показывают по ТВ в дружеской компании с Иосифом Бродским), Дмитрий Бобышев (он давно живет в США) и Анатолий Найман (часто и много печатался в наших толстых журналах) - с этими троими, хотя мы были однокурсники, я не был даже знаком. Эдик Шнейдерман, прозаик и версификатор (периодически он публикуется в журналах Знамя, Октябрь, Аврора), с которым я вяло дружил с детства, однажды дал мне на несколько дней почитать небольшую подборку стихов Иосифа Бродского, напечатанных на обычной пишущей машинке (это было еще до известного суда и высылки поэта), но не услышал от меня явно ожидаемых восторгов. И хотя в дальнейшем, уже после присуждения Бродскому Нобелевской премии, я старательно прочитал все его стихи на русском языке – они показались мне хорошими, но не более того. Каюсь, каюсь, каюсь.
    А еще тот же Технологический институт закончил Виктор Левашов, с которым мы также учились на одном курсе, потом он год работал на Североникеле в Мончегорске, затем уволился и ушел в свободное плавание, стал писателем. В Мончегорск он снова приезжал единожды, когда генеральный прокурор СССР Руденко затеял уголовное дело против директора комбината Р.М. Гамберга, и добился таки для Гамберга 13 лет лагерей. Витя присылал мне почти все свои новинки. Он опубликовал несколько романов под чужой (болгарской) фамилией, не скрывая, что делает это для заработка. Умер он от повторяющихся инсультов.
    Как только стал известен публике доклад Хрущева о Культе личности, у нас в институте долго говорили только об этом. Появился один из лекторов, которого я раньше не видел, и который, как оказалось позднее, был одним из потерпевших, но не расстрелянных по так называемому "Ленинградскому делу", он довольно долго и подробно рассказывал нам в аудитории о следствии и пытках в Большом доме на Литейном, демонстрировал нам шрамы на облысевшей голове, показывал кое-как сросшиеся, ранее переломанные на допросах пальцы рук. По Ленинградскому делу в 1949 – 52 гг. всего были уволено более 2000 человек, а больше двадцати были расстреляны, в т.ч. в октябре 1950 г. расстреляли так называемую центральную группу – ведущих партийных и хозяйственных руководителей Ленинграда и Ленобласти: Воскресенского, Кузнецова, Родионова, Попкова, Капустина и Лазутина. Был проведен тотальный разгром в Ленинградском университете, Ленинградском филиале музея Ленина, Ленинградском музее революции и музее Обороны Ленинграда.
    В начале 50-х годов из концлагерей были освобождены тысячи заключенных, они ходили по улицам, и охотно и подробно рассказывали желающим слушать, как, например, они с голодухи жрали клопов, насосавшихся крови.