Ленинград - Мончегорск

    Я родился в Ленинграде, мои родители были ленинградцы в первом поколении, с 1931 года. Летом 1941 года маме удалось на одном из последних поездов выскочить со мной, четырехлетним, из смыкающегося кольца блокады, мама рассказывала, что над нашим поездом летал немецкий самолет, и она укрывала меня своим телом. Мы дней десять тащились в теплушке в эвакуацию на Урал, куда незадолго до этого в бесспорном порядке, по законам военного времени, был отправлен в командировку мой отец. Он работал в проектном институте СНОП, т.е. Союз-Никель - Олово - Проект, уже после войны переименованном в Гипроникель, и хотя он несколько раз обращался с просьбой отправить его на фронт, ему в довольно грубой форме было отвечено, чтобы не надоедал, и делал, что велят - теперь, когда пришла война, одни воюют с оружием, а другие, кому дали высшее образование, должны обеспечивать войну в тылу. Весь СНОП подпадал под бронь. Специфика СНОПа быстро расширилась, и кроме никеля и олова, институт занялся алюминием, молибденом, вольфрамом, драгметаллами и др. СССР - невообразимо большая страна, и мой отец всю войну мотался по командировкам, география которых впечатляет - Урал (Березовск, Североуральск - алюминий), Красноярск (золото и другие драгметаллы), Забайкалье (Борзя - вольфрам, олово), Кавказ (Карачаево-Черкесия, Нальчик - молибден, вольфрам), Кольский полуостров (Кандалакша, Мончегорск - алюминий, никель), возможно, и другие, о которых я просто не знаю. В часть этих пунктов мотались за папой и мы.
    Мы, как и все, жили по карточкам, но получали по ним, конечно, поболее, чем имели, например, псковские крестьяне. В Ленинград мы вернулись в 1946 году, я помню, как лазил по кучам битого кирпича на месте разбомбленных домов. В 1947 году, перед отменой карточек, с едой стало совсем плохо, и папа, отправляясь в очередную командировку на Урал, взял меня с собой, там удалось устроить меня в пионерский лагерь, т.е. на казенные харчи. Потом в Ленинграде стало полегче, но все равно, я помню, как мы часами стояли в очередях за мукой, с 5 - 6 утра. Я до сих пор не могу выбросить хлебный объедок.
    Мой отец, Шмер Семенович Баркан [Шмер - сокращенное еврейское имя шмар йогу - Угодный богу , а Баркан - переводится, как - сын коэна, т.е. священнослужителя - бар коэн], родился и жил в Гомеле, его отец, мой дед, был кузнецом, я деда никогда не видел. Примерно до 15 - 16 лет мой папа не говорил по-русски, учился сначала в ешиве (начальная школа), говорил и писал на идиш ( еврейский язык германской группы, исторически основной язык ашкеназов, в СССР в официальной литературе словосочетание "еврейский язык" обозначало именно идиш; иврит называли "древнееврейским" ). Затем он начал учиться в хедере (примерно соответствует нашей средней школе), где говорил и писал на иврите, т.е. на древнееврейском языке, сейчас это язык государства Израиль. Владение этими двумя языками он сохранил до конца жизни. Но с некоторого времени отец понял, что для нормальной жизни в стране надо говорить и писать на языке этой страны, и довольно быстро научился говорить (без акцента) и писать (без ошибок) по-русски, переехал в Ленинград, поступил в Горный институт, который и закончил в 1937 г., получив диплом инженера-электротехника.
    Моя мама, Бронислава Яковлевна Коган, родилась в городке Юзефове, ныне это территория Польши, а перед Первой мировой войной это была западная окраина Российской империи. Из этих пограничных территорий с началом войны начали массово выселять немцев и евреев во внутренние губернии Российского государства. И хотя советской власти еще не было, выселение проходило примерно по-советски - как рассказывала мама, ее отец, мой дед по материнской линии, погрузил свою многочисленную семью на телегу, и они, под улюлюканье местных жителей, убежали "за границу".
    Чтобы отвлечь "сопровождающих", отец бросал на дорогу пачки махорки, за которыми, чуть ли не с дракой жадно бросались "патриоты", радовавшиеся, что, наконец-то избавляются от поганых жидов. Остановилась семья в Гомеле. В числе последствий этого бегства для семьи Коган было то, что все дети остались без образования, т.е. они самостоятельно научились говорить, читать и писать по-русски, но не более того. В школу моя мама не ходила ни одного дня. Интересно, что, потом в Мончегорске, мама несколько лет вела в школе уроки труда.
    Этого своего деда по материнской линии я тоже никогда не видел. Познакомились мои родители уже в Ленинграде, где я и родился в 1937 г. Друг с другом родители говорили на идиш, чтобы я не понимал (мама не знала иврита). Но меня этим языкам не учили. Мой отец был осмотрительный человек и всю свою жизнь старался не говорить лишнего, и, как показала практика, он был абсолютно прав в своем желании не высовываться и не трепать языком. Так что я остался только с одним языком - русским.
    Когда мы в 1946 г. окончательно вернулись в Ленинград, то поселили нас на Можайской улице на шестом этаже в доме без лифта, в гигантской коммунальной квартире - 20 комнат, я катался по коридору на самокате, одна уборная, один кран с холодной водой, которая до 1948 - 49 года поднималась только до четвертого этажа, и мне приходилось с ведром бегать на третий или четвертый этаж по воду. Но, правда, газовых плит на кухне было шесть, по четыре конфорки на плиту. В баню в Казачьем переулке мы ходили раз в неделю. В квартире, в коридоре, был общий телефон, один на всех, он работал без сбоев. Мама очень не хотела возвращаться, переезжать из Североуральска в Ленинград, и когда примерно в начале 60 - х годов мы с ней гуляли по Ленинграду, я как-то затащил ее на Можайскую улицу к нашему бывшему дому номер 18, мама расплакалась и долго не могла успокоиться от нахлынувших воспоминаний, как мы жили эти десять лет. Дом уже расселили, он превратился в какое-то общежитие.
    В 40-х – начале 50-х гг. в Ленинграде было много химических магазинов, такой магазинчик был, например, на Загородном проспекте между Витебским вокзалом и Бородинской улицей, там можно было свободно купить стеклянную лабораторную посуду и разные химические реактивы, например, я купил в нем литр концентрированной серной кислоты в стеклянной бутылке, притащил в сетке – авоське в нашу коммунальную квартиру на Можайской улице и поставил на каминную плиту в нашем гигантском общем коридоре. И еще я просто позаимствовал разной химии в школьном химическом кабинете, все стояло доступно и открыто. В результате я собрал большую картонную коробку разных реактивов и посуды и принялся (в коммунальной квартире!) ставить химические опыты. Как называл это гораздо позже работник рафинировочного цеха Североникеля Арам Григорян, когда я ставил разные эксперименты на производственном оборудовании: "Вся республика проводит опиты!"
    Химические "опиты" я начал ставить уже с шестого класса, а уже c седьмого класса это увлечение химией носило характер некоторого психоза. Я где – то добывал и читал книги типа "Основ химии" Менделеева или "Химию" Рамзая, и десятки им подобных, мало, что понимая, но – читал! И быстро одолел искусство постановки разных рискованных химических экспериментов, связанных со взрывами, малыми вулканическими извержениями, разноцветными фейерверками и т.д. Когда мой сын Леонид подрос, я кое-что ему показал. Например, быстрое получение в малых количествах иодистого азота, который взрывается при малейшем прикосновении. Весь этот вулканический процесс усвоения химии – не науки Химии, а именно бесконечного набора чудесных фактов, сопровождался монотонным получением двоек по разным предметам по итогам той или иной четверти. Интересно, что по результатам Ленинградской химической школьной олимпиады я не попал в призеры, а было просто отмечено неплохое знание химии таким-то школьником.
    Тут бы и насторожиться моим учителям, но – уровень моего учителя химии не на много превышал мой научный уровень. Перед началом четвертой четверти седьмого класса у моего брата Миши обнаружилось подозрение на туберкулез, родителям порекомендовали сменить для меня место жительства, и они отправили меня к дяде Моте, который жил тогда в Гомеле, в Белоруссии, с женой и четырьмя дочерьми. Он был один из той многодетной семьи моего дедушки по материнской линии, которые в 1914 году убегали из Юзефова на телеге от веселых польских патриотов. Дядя Мотя жил в деревянном частном доме с картофельным огородом близ разрушенного еврейского кладбища. По некоторым признакам можно было понять, что кладбище порушили не немцы, а местные патриоты. Сейчас в этом районе проходит чистая асфальтированная улица, никаких следов старого еврейского кладбища, естественно, нет.
    Я забрал с собой ту самую большую коробку с химией, и уже в Гомеле, в сарае дяди Моти, продолжал свои опиты. А возвратившись в Ленинград, в суете забыл в вагоне свою коробку. В Ленинграде на Витебском вокзале я все же нашел на запасных путях свой поезд и вагон, проводники, тяжко дыша свежим перегаром, и упрекнув меня, что хоть бы пятерку дал на опохмел, вернули мне злосчастную коробку.
    Однако, вернемся к "опитам", проводимым "всей республикой". При всей анекдотичности этих слов, в действительности, примерно так и было. В те годы большие промышленные предприятия с разветвленной технологией имели гораздо больше возможностей для самостоятельного развития и изменения этой самой технологии, чем, например, в наши дни. Обстановка и взаимоотношения на производстве были, в большинстве случаев, патриархальными. Упомяну, забегая вперед, один технический совет в кабинете Василия Михайловича Худякова, тогдашнего генерального директора комбината Североникель (ныне, к сожалению, покойного), на котором основным докладчиком был Баркан, рядовой инженер ЦЗЛ (эта аббревиатура расшифровывалась двояко – либо Центральная заводская лаборатория, либо как Цех заводских лабораторий). Тема совета вызывала у присутствующих некоторое недоверие или усмешку – докладчик предлагал извлекать из отходящих растворов, образующихся при кислотной обработке никелевых анодных шламов, редкие платиновые металлы (их часто называли малыми платиновыми металлами) и серебро. Ко времени доклада эти самые противные кислые растворы просто выливали на ландшафт вместе с другими стоками завода. Усмешки прекратились после того, как я вытащил из-под стола пухлый мешочек и высыпал из него на стол килограмма полтора серебряных корольков, заметив, что для того, чтобы в таких мешочках были еще родий, иридий и рутений, требуются еще две-три не очень сложные операции. Худяков скомандовал – мешочек в сейф, и – продолжить и завершить работу.
    Присутствующие на этом техсовете были опытные и грамотные металлурги, но их опыт распространялся на большую цветную металлургию – никель, медь, печи, плавка, обжиг и т.д. – а тут неведомо какой родий или рутений, о которых нормальный металлург хорошо, если смутно помнил из студенческого курса. Но команда даже большого начальника совсем не означает, что все будет исполнено. Тогдашние комбинатские клерки средней руки и не собирались ничего исполнять, не из вредности, а просто так – жили мы спокойно, ни о каких родиях и не думали, а тут какой-то Баркан чего-то о себе возомнил – а вот хрен тебе, не дождешься. Тогдашний начальник ОКСа (отдел капитального строительства) Североникеля, Бендерский, говорил мне в лицо открытым текстом: слушай, Баркан, ну чего ты дергаешься, все равно ничего у тебя не получится. Но тут уже Баркан закусил удила, и начал соображать, кого бы подключить к процессу реализации. И таки надумал – подробно поговорил с собственным прямым начальником ЦЗЛ Игорем Сергеевичем Ивановым. Такое изложение событий на первый взгляд может удивить – с кем еще говорить, как не со своим прямым начальником. Но это только на первый взгляд, в нашей промышленности прямой путь не всегда самый короткий. Игорь Сергеевич не выразил удивления, поскольку он знал ситуацию и знал мои возможности, и попросил немного времени подумать. Думал он дня три, что вселило в меня реальную надежду на удачу, т.к. Иванов был мудрый и расчетливый человек. Через три дня он сказал – ну ладно, пойдем вместе к Гамбергу. Радомир Моисеевич Гамберг был в те годы генеральным директором объединенного комбината Североникель – Печенганикель. Явились мы вдвоем к Гамбергу, Игорь Сергеевич коротко и на удивление точно изложил проблему, и Гамберг скомандовал, перечислив исполнителей – сделать в такие-то сроки.
    Подозреваю, что им были сказаны какие-то зашифрованные слова, означающие, что задание действительно должно быть выполнено. И все завертелось, и через смехотворно короткое время установка для извлечения спутников платины и серебра начала работу, и работала лет тринадцать, пока не был построен новый шламовый цех. Все мои прогнозы и обещания сбылись сразу, буквально через месяц, и за тринадцать лет эта малюсенькая экспериментальная установка дала комбинату фантастическую прибыль – ведь извлекались чрезвычайно дорогие и редкие платиновые металлы.     После реализации этого проекта были премированы буквально сотни работников комбината, причем именно мне позволили составить список премированных – беспрецедентный случай в истории комбината, и я на некоторое время стал на комбинате чрезвычайно популярной личностью, причем именно среди простых рабочих. Все тринадцать лет маленькая шламовая установка так и оставалась экспериментальной, премии за ударный труд были выплачены, но сама установка вплоть до пуска шламового цеха не была принята на баланс какого либо цеха, как бы не существовала. Это давало возможность плановому управлению комбината суммировать прибыль от реализации привычного платино-палладиевого концентрата и вновь получаемого экспериментального родиево-рутениевого концентрата, и распоряжаться получаемой немалой сверхплановой прибылью.     Работу на комбинате Североникель, еще не закончив институт, я начал в лаборатории газоочистки, которой командовала тогда Клавдия Ивановна Казеннова, женщина вдвое старше меня, и, как я понял позже, значительно умнее. Она быстро поняла, что мне лучше дать свободу действий и не вмешиваться, спокойней будет.     Мы, лаборанты-аппаратчики, лазали по цеховым газоходам, снаружи, конечно, с трубками Пито и переносными газоанализаторами, при этом обработка каждого места на газоходе включала целую серию довольно нудных расчетов, выполняемых с помощью логарифмической линейки - компьютеры еще просто не существовали. Тогда я придумал и рассчитал вручную серию номограмм – примерно около десяти – которые позволяли на основании одного исходного измерения получить с приличной точностью конечный результат. Это произвело на моих коллег ожидаемое мной впечатление, и позволило мне в дальнейшем довольно быстро закончить заочное обучение в институте. Движущая сила прогресса – лень исполнителя, это не парадокс, я убедился в этом на собственном опыте.
    Но вернемся в Ленинград. В квартире старалась задавать тон здоровенная баба, по фамилии Федорова. У нее были муж и сын, они как-то не запомнились, но ее наша жидовская семья сильно раздражала. Чем - объяснить невозможно, самим существованием. Эти поганые жиды всегда хорошо устраиваются, к ним и друзья по воскресеньям приходят, и простые русские люди с ними ладят. В соседней с Федоровой комнате жила другая русская семья - тети Кати Хазовой (тетя Катя ставила ударение именно на втором слоге своей фамилии). Ее муж работал в магазине мясником. Так у моей мамы с четой Хазовых сразу наладились дружеские деловые отношения, что бесконечно раздражало гражданку Федорову. Так бы и тянулись эти вялотекущие бытовые склоки, но вождь народов зачем-то взялся решить этот злосчастный еврейский вопрос разом и навсегда.
    В 1948 году он инициировал известное дело врачей, и среди евреев упорно обсуждался слух, что готовится переселение их всех куда-то на восток, страна большая, места много, и чем бы все это кончилось, можно с большой вероятностью предположить, но - бог прибрал злодея вовремя.
    Директора института Гипроникель Шереметьева С.Д. однажды в эти годы вызвали в райком партии и сказали: "чего это ты развел у себя в институте еврейский кагал, давай наводи национальную чистоту. На что Шереметьев ответил, ребята, разгоню всех хоть завтра, но кто будет выполнять госплан?" И от него отстали.
    События развивались тем не менее по классической схеме - бей жидов, спасай Россию!
    Мне в школе приходилось неоднократно драться, причем всегда приходилось отмахиваться одному от нескольких человек. Надо сказать, что я был в классе не один еврей, но почему-то драться приходилось в основном мне. Однажды в свалке я получил удар по физиономии деревянным портфелем, и несколько дней ходил с перекошенной распухшей рожей. Как и всегда полагается в таких случаях, был один инициатор и предводитель народного гнева, парнишка по фамилии Блинов. Все происходило открыто и бесцеремонно, к концу учебного дня Блинов созывал единомышленников - пацаны, сегодня делаем облом Баркану! Надо отдать справедливость нашим учителям - ни один из них, при мне во всяком случае, не проявил антижидовской активности. Но и на защиту ни один не бросился. Бог им судья.
    Все это происходило по всему городу Ленинграду, и, наверное, по всей стране, но я подозреваю, что именно из столицы пролетарской революции эта зараза расползалась по просторам страны советов .
    Как-то мне в руки попал номер журнала Пролетарий за 1925 год, издававшийся в Ленинграде. В те годы в советских журналах печатались довольно откровенные материалы. В частности, в этом номере описывался эпизод, как один молодой парень, на почве биологического антисемитизма, убил своего соученика. За это преступление он получил аж год тюремного заключения! Разом пусто, разом густо. Через 10 лет за горсть зерна можно было схлопотать лет десять лагерей.
    В газете "Ленинградская Правда" регулярно печатались идиотские заметки, клеймящие бесцеремонное поведение, например, артиста Аркадия Райкина, который требовал себе при гастрольных поездках обязательно купе в международных вагонах (тогда ведь не летали, а ездили на поездах, это при наших-то расстояниях), или появлялось осуждение плохих текстов для песен поэта Соломона Фогельсона:

Был озабочен очень воздушный наш народ,
к нам не вернулся ночью с бомбежки самолет,
радисты скребли в эфире, волну ловя едва,
и вот без десяти четыре услышали слова:
Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы идем на последнем крыле.
Бак пробит, хвост горит и машина летит
На честном слове и на одном крыле!

    В школе регулярно проводились уроки клеймения безродных космополитов. Интересно, что соответствующие завывания учителей ребята слушали молча, и никто не призывал детей гласно поддерживать патриотическую кампанию. Вообще удивительно, но даже в разгар партийной борьбы с безродными космополитами люди сохраняли сдержанность и здравый смысл. Однажды во время какой- то предвыборной кампании на стенке в кухне повесили фотографию кандидата в депутаты. Так я подрисовал ему усы! Тот еще умник был, бедные мои родители. Бдительная гражданка Федорова тут же притащила на кухню милиционера, который похмыкал, погрозил пальчиком, и этим все ограничилось.
   
    Мое отчество Шмерович до сих пор вызывает вопросы и удивление, что уж говорить о тех далеких годах. Дома моего папу для простоты называли Шура, что в русском синодике соответствует имени Александр, так в моем свидетельстве об окончании седьмого класса красуется – Баркан Валерий Александрович! Когда мои родители восемь лет жили в Мончегорске, и папа эти годы проработал в Мончегорском филиале института Гипроникель, то его на работе звали Александр Семенович.
    Однажды во время службы в армии я нашел в придорожной канаве недалеко от казармы толстую книгу с названием –"Список еврейских книг, подлежащих изъятию из библиотек и дальнейшему уничтожению". В ней были книги на идиш, на иврите, на русском, и на всех европейских языках. Книгу я прибрал и попытался сохранить, но как это сделать в армии, в казарме? Книга несколько дней лежала у меня под подушкой, и исчезла после очередного шмона.
    Со мной в роте служил парнишка Алик Земельман, олицетворяющий все недостатки, которые обычно приписывают евреям - маленький, тощенький, и в то же время наглый. Еще он любил играть в карты на деньги, и регулярно проигрывал. И быстро получилось так, что он оказался у меня под опекой, что избавляло его от многих неприятностей, которые он регулярно на себя вызывал. Однажды к нему приехал в гости его отец из Москвы (шесть суток на поезде в один конец), и Алику разрешили пригласить и меня для общения. Однажды, через много лет, уже в Мончегорске, я как-то в разговоре с московскими друзьями упомянул про Алика, и друзья с энтузиазмом воскликнули - Алик же у нас работает! Он за прошедшие годы стал кандидатом наук, но в остальном остался тем же, каким я его знал.
    Интересно, что во время моей службы ни разу ни один офицер не проявил даже намека на антисемитизм, только друзья-солдаты. Т.е. в армии меня регулярно сопровождало со стороны солдат "вот эти жиды", но без энтузиазма, а скорее заунывно, как бы для приличия, но никто ни разу не вздумал перейти к каким-либо телодвижениям - я уже превратился в здоровенного мужика. Это было существенно, и все и всех ставило на место.
    В конце сороковых - начале пятидесятых годов мы регулярно ездили летом в Макошино, Черниговской области. В общем, там было спокойно, но иногда из-под этого тонкого наносного слоя спокойствия вдруг что-то выползало, и мы могли видеть реальность. Эпизодов было несколько, я здесь опишу один, наиболее яркий. Благодаря покладитости и доброжелательности мамы в одно лето нас собралось одной компанией человек десять, в том числе несколько моих друзей парней-боксеров, в одном, естественно, доме. Места было мало, и спать мы ложились вповалку, на полу, на веранде и т.д. Однажды, уже приготовившись ко сну, мы зачем-то все, покинув постели, пошли в общую комнату, о чем-то поговорили и опять вернулись на веранду. Там нас ждала общая постель, заваленная осколками кирпичей, стекла и прочего в том же роде. Естественно, все было тихо и без следов. Была неоднократно ругань, что вот собираются жиды, как у себя дома, ну дождетесь, кончится наше терпение. Хотя жидов-то было совсем мало, в основном приезжие дачники из Ленинграда и Мурманска, ведь местных евреев немцы, с помощью местных хохлов, убили в газовых камерах.
    В сороковых годах я стремительно рос – по пять-семь сантиметров в год, такой быстрый рост часто приводит ко всяким осложнениям. Наша классная воспитательница в наказание за плохое поведение оставляла нас стоять после уроков, что мы послушно и делали – часами молча стояли. Чушь какая-то, но так было. По-видимому, эта мера была частью воспитательного процесса в школе. И вот однажды я во время такого воспитательного стояния потерял сознание и упал – не сложился, а просто упал, как шахматная фигура, с грохотом ударившись об пол подбородком. Остатки шрама сохранились у меня до сих пор. Учительница после этого куда-то исчезла, больше нас столбиками не ставили.
    В дальнейшем приливы и отливы государственного, партийного в основном, антисемитизма сопровождали меня всю жизнь. При этом большинство моих друзей и просто знакомых были русские. Интересно, что после шестидневной войны шестимиллионного Израиля с трехсотмиллионной арабской коалицией, поддержанной Советским Союзм, которую арабы позорно и с треском провалили, отношение советского народа к евреям ощутимо изменилось. Это произошло не мгновенно, но свидетельствую - ко мне обращались незнакомые люди со словами поддержки и уважения. Тем более, что вел я себя в Мончегорске и на комбинате довольно нагло и независимо, и некоторые осторожные доброхоты предупреждали Эльзу, мою жену - как бы Баркану не загреметь в психушку (тогда это был популярный способ утихомиривать чересчур активных граждан).
    Когда СССР интенсивно задружился с арабами и началась патриотичная борьба с сионистами, регулярно происходили эпизоды, смущающие даже наши партийные комитеты. Некто коммунист Сорокин, который, как и мы, занимался извлечением платиновых металлов из сульфидного медно-никелевого сыръя, однажды написал в соответствующий райком партии донос о том, что профессор Татьяна Наумовна Грейвер организовала в Ленинградском Горном институте сионистское гнездо (Татьяна Наумовна была научным руководителем моей кандидатской диссертации). Секретарь райкома показал этот донос самой Татьяне Наумовне, извинившись, что вот с кем приходится работать. Причиной появления этого доноса было то, что научная группа Т.Н. Грейвер придерживалась в определенных (технических) вопросах воззрений, отличающихся от группы, в которой подвизался патриот Сорокин.
    Примерно в эти же годы директором Североникеля стал очень правоверный и послушный коммунист Крылов, и хотя в числе его близких друзей была, например, Римма Константиновна Алексеева (Беленькая), да и ко мне он относился вполне лояльно, но велено было травить сионистов, он и травил.
    Одной из причиной того, что я стал коренным мончегорцем, было то, что в этом городе практически не ощущались признаки этой общесоветской заразы. А может быть, я этого не ощущал потому, что никогда не претендовал на административную карьеру, а достигать верхов в науке и технике дозволялось кому угодно. Как пелось в популярной песне - евреи, евреи, кругом одни евреи. Как только я осел в Мончегорске, меня сразу попытались затащить в партию, едва отболтался. Обе мои жены были русские, и мои дети сами, получая паспорта, записались русскими. А с началом перестройки пятая графа в паспорте (национальность) вообще исчезла. Раньше существование пятой графы было источником постоянных шуток, вроде того, что о человеке говорили - он инвалид пятой группы.
    Когда в 1954 г. я готовился поступать в институт, то, несмотря на то, что уже с седьмого класса целью была только химия, вдруг в последний момент я надумал подать документы в Горный институт, но прибежала мама и закричала: Валерик, ты с ума сошел, к Горному евреев даже близко не подпускают! И я поступил в Технологический институт.
    В Мончегорске, примерно в середине 80-х годов, по инициативе ныне покойной Веры Борисовны Усенко, образовалось еврейское общество. Кстати, мы тогда подсчитали примерно численность евреев в Мончегорске - получилось около 150 человек. Думаю, было больше, но многие не хотели светиться - советский опыт неискореним. Мы собирались в какой-нибудь арендованной на деньги Джойнта квартире, излагали друг другу какую-нибудь информацию об евреях вообще, получали от Джойнта хоть и небольшую, но все же материальную помощь. Потом вся эта активность в Мончегорске сошла на нет, хотя в Мурманске и сейчас существует организация "Сияние Хэседа". Я с ними некоторое время общался активно, они презентовали мне, в связи с болезнью жены Тани, безвозвратно набор разных инвалидных приспособлений, в т.ч. инвалидную коляску.
    Я могу присягнуть, что у нас основным источником юдофобии является русская православная церковь, причем не только юдофобии, но и вообще непринятия других народов и религий, особенно почему-то - других ответвлений христианства. Как запальчиво провозглашают наши православные граждане – а латиняне хуже паршивых собак!

Владимир Высоцкий. Мишка Шифман

Мишка Шифман башковит —
У его предвиденье.
«Что мы видим, — говорит, —
Кроме телевиденья?!
Смотришь конкурс в Сопоте —
И глотаешь пыль,
А кого ни попадя
Пускают в Израиль!»

Мишка также сообщил
По дороге в Мневники,
Говорит: «Голду Меир я словил
В радиоприемнике…»
И такое рассказал,
Ну до того красиво,
Что я чуть было не попал
В лапы Тель-Авива.

Я сперва-то был не пьян,
Возразил два раза я —
Говорю: «Моше Даян —
Стерва одноглазая.
Агрессивный, бестия,
Чистый фараон.
Ну, а где агрессия —
Там мне не резон».

Мишка тут же впал в экстаз —
После литры выпитой —
И говорит: «Они же нас
Выгнали с Египета!
Оскорбления простить
Не могу такого!
Я позор желаю смыть
С Рождества Христова!»

Мишка взял меня за грудь,
Говорит: «Мне нужна компания!
Мы ж с тобой не как-нибудь
Просто здравствуй-до свидания.
Мы побредем, паломники,
Чувства придавив!..
Хрена ли нам Мневники —
Едем, вон, в Тель-Авив!»

Я сказал: «Я вот он весь,
Ты же меня спас в порту».
Но, говорю, загвоздка есть:
Русский я по паспорту.
Только русские в родне,
Прадед мой — Самарин,
Если кто и влез ко мне,
Так и тот — татарин.

Мишку Шифмана не трожь,
С Мишки — прочь сомнения:
У его евреи сплошь —
В каждом поколении.
Вон дед параличом разбит —
Бывший врач-вредитель…
А у меня — антисемит
На антисемите.

Мишка — врач, он вдруг затих:
В Израиле бездна их,
Там гинекологов одних —
Как собак нерезаных;
Нет зубным врачам пути —
Потому что слишком много просятся.
А где на всех зубов найти?
Значит — безработица!

Мишка мой кричит: «К чертям!
Виза — или ванная!
Едем, Коля, — море там
Израилеванное!..»
Видя Мишкину тоску
(А он в тоске опасный),
Я еще хлебнул кваску
И сказал: «Согласный!»

…Хвост огромный в кабинет
Из людей, пожалуй, ста.
Мишке там сказали «нет»,
Ну а мне — «пожалуйста».
Он кричал: «Ошибка тут!
Это я еврей!..»
А ему говорят: «Не шибко тут!
Выйди, вон, из дверей!»

Мишку мучает вопрос:
Кто здесь враг таинственный?
А ответ ужасно прост —
И ответ единственный.
Я — в порядке. Тьфу-тьфу-тьфу.
Мишка пьет проклятую,
Говорит, что за графу
Не пустили — пятую.